Неточные совпадения
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя
жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир,
в котором
жили и умерли его отец и мать. Они
жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею
семьей.
Пожив в Москве, особенно
в близости с
семьей, он чувствовал, что падает духом.
Жить семье так, как привыкли
жить отцы и деды, то есть
в тех же условиях образования и
в тех же воспитывать детей, было несомненно нужно.
Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей подобных мне, которые
в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения
семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум — это другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни
в ком не нуждались, как
жили мой отец, мой дед.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня;
в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я
живу. Дети растут, муж возвращается
в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я
живу… Я простила, и вы должны простить!
Он не только не любил семейной жизни, но
в семье, и
в особенности
в муже, по тому общему взгляду холостого мира,
в котором он
жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более — смешное.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и
проживали всего только недели с две
в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю
семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Я, Родя, дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты
живешь, что ешь и
в чем ходишь.
Вот у нас обвиняли было Теребьеву (вот что теперь
в коммуне), что когда она вышла из
семьи и… отдалась, то написала матери и отцу, что не хочет
жить среди предрассудков и вступает
в гражданский брак, и что будто бы это было слишком грубо, с отцами-то, что можно было бы их пощадить, написать мягче.
Вон Варенц
семь лет с мужем
прожила, двух детей бросила, разом отрезала мужу
в письме: «Я сознала, что с вами не могу быть счастлива.
Я
семь лет
прожил в деревне у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного человека, как вы, — на умного и
в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку
в голову ударило.
— Случайно-с… Мне все кажется, что
в вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой
в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной
семь лет безвыездно
проживал, и
в доме Вяземского на Сенной
в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.
— Давненько, лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна с живописцем
жила.
В одном доме
жили. Они — на чердаке, а я с отцом
в подвале.
— Глупости, — ответила она, расхаживая по комнате, играя концами шарфа. — Ты вот что скажи — я об этом Владимира спрашивала, но
в нем
семь чертей
живут и каждый говорит по-своему. Ты скажи: революция будет?
Самгин отметил, что она говорит о муже тоном девицы из зажиточной мещанской
семьи, как будто она до замужества
жила в глухом уезде, по счастливому случаю вышла замуж за богатого интересного купца
в губернию и вот благодарно, с гордостью вспоминает о своей удаче. Он внимательно вслушивался: не звучит ли
в словах ее скрытая ирония?
Красавина. Из диких лесов, говорят. Днем под Каменным мостом
живут, а ночью ходят по Москве, железные когти у них надеты на руки и все на ходулях; по
семи аршин ходули, а атаман
в турецком платье.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что
в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть,
семь; что дом еще хорош, так что по нужде
в нем можно
жить, пока будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что
в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал
в записках Ольги.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они
живут! Вся
семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб
в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
В комнате, даже слишком небольшой, было человек
семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они тоже
жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а
в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.
— «Напротив, очень хорошо, — сказал он, — у меня
в постели
семь месяцев
жила ящерица, и я не знал, что такое укушение комара, — так она ловко ловит их.
Несмотря на эти свойства, он был близкий человек ко двору и любил царя и его
семью и умел каким-то удивительным приемом,
живя в этой высшей среде, видеть
в ней одно хорошее и не участвовать ни
в чем дурном и нечестном.
«Я
жить хочу, хочу
семью, детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него
в голове
в то время, как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила
в комнату.
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая
в себе зародыши преступности, была воспитана
в интеллигентной дворянской
семье и могла бы
жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает
в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным,
в последнее время исследованным наукой,
в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Тот, мужик, убил
в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с
семьей, с родными, закован
в кандалы и с бритой головой идет
в каторгу, а этот сидит
в прекрасной комнате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет
жить попрежнему, только сделавшись особенно интересным.
Так
прожила Маслова
семь лет. За это время она переменила два дома и один раз была
в больнице. На седьмом году ее пребывания
в доме терпимости и на восьмом году после первого падения, когда ей было 26 лет, с ней случилось то, за что ее посадили
в острог и теперь вели на суд, после шести месяцев пребывания
в тюрьме с убийцами и воровками.
Почему
в семье, где только и может
жить женщина, с самого рождения она поставлена
в неволю?
Гуляевский дух еще
жил в бахаревском доме, им держался весь строй
семьи и, по-видимому, вливал
в нее новые силы
в затруднительных случаях.
Таким образом получилась
в результате прескверная история:
семья росла и увеличивалась, а одними надеждами Ивана Яковлича и французским языком Агриппины Филипьевны не
проживешь.
Эта
семья жила на главной улице, возле губернатора,
в собственном доме.
— Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя
семья, мои две дочери и мой сын — мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока
живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это дело устроил Господь для каждого человека
в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека
в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…
Но нашлись там как раз
в то время и еще несколько мальчиков, с которыми он и сошелся; одни из них
проживали на станции, другие по соседству — всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати лет сошлось человек шесть или
семь, а из них двое случились и из нашего городка.
На Сяо-Кеме,
в полутора километрах от моря,
жил старообрядец Иван Бортников с
семьей. Надо было видеть, какой испуг произвело на них наше появление! Схватив детей, женщины убежали
в избу и заперлись на засовы. Когда мы проходили мимо, они испуганно выглядывали
в окна и тотчас прятались, как только встречались с кем-нибудь глазами. Пройдя еще с полкилометра, мы стали биваком на берегу реки,
в старой липовой роще.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и
в ней свою
семью в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал
в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете
жили так же, как и на этом.
В одной из них
жила старуха с внучатами: мальчиком девяти и девочкой
семи лет.
Четвертого дня Петра Михайловича, моего покровителя, не стало. Жестокий удар паралича лишил меня сей последней опоры. Конечно, мне уже теперь двадцатый год пошел;
в течение
семи лет я сделал значительные успехи; я сильно надеюсь на свой талант и могу посредством его
жить; я не унываю, но все-таки, если можете, пришлите мне, на первый случай, двести пятьдесят рублей ассигнациями. Целую ваши ручки и остаюсь» и т. д.
В 1906 году
в деревне этой
жило всего только 4
семьи. Жители ее были первыми переселенцами из России. Какой-то особенный отпечаток носила на себе эта деревушка. Старенькие, но чистенькие домики глядели уютно; крестьяне были веселые, добродушные. Они нас приветливо встретили.
Стрелки шли лениво и часто отдыхали. Незадолго до сумерек мы добрались до участка, носящего странное название Паровози. Откуда произошло это название, так я и не мог добиться. Здесь
жил старшина удэгейцев Сарл Кимунка со своей
семьей, состоящей из 7 мужчин и 4 женщин.
В 1901 году он с сотрудником Переселенческого управления Михайловым ходил вверх по Иману до Сихотэ-Алиня.
В награду за это ему был отведен хуторской участок.
Да будет ваш союз благословен
Обилием и счастием!
В богатстве
И радости
живите до последних
Годов своих
в семье детей и внуков!
Печально я гляжу на торжество
Народное: разгневанный Ярило
Не кажется, и лысая вершина
Горы его покрыта облаками.
Не доброе сулит Ярилин гнев:
Холодные утра и суховеи,
Медвяных рос убыточные порчи,
Неполные наливы хлебных зерен,
Ненастную уборку — недород,
И ранние осенние морозы,
Тяжелый год и житниц оскуденье.
Я
жил с Витбергом
в одном доме два года и после остался до самого отъезда постоянно
в сношениях с ним. Он не спас насущного куска хлеба;
семья его
жила в самой страшной бедности.
Семью его разорили, впрочем, сперва позаботились и о том, чтоб ее уменьшить: жена Сунгурова была схвачена с двумя детьми и месяцев шесть
прожила в Пречистенской части; грудной ребенок там и умер.
Человек, прикрепленный к
семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни
в свое поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий
в России, — говорит Прудон, — русский, а не француз». Нет больше ни колоний, ни заграничных факторий,
живи каждый у себя…
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову
в политические движения и предоставил на волю божью будущность
семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б,
живши в Риме
в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье,
в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы
в чужих краях, а поехал бы
в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Летом
в нем
жить еще можно было, но зиму, которую мы однажды провели
в Заболотье (см. гл. VII), пришлось очень жутко от холода, так что под конец мы вынуждены были переселиться
в контору и там,
в двух комнатах, всей
семьей теснились
в продолжение двух месяцев.
Уже
в семье дедушки Порфирия Васильича, когда она еще была «
в девках», ее не любили и называли варваркой; впоследствии же, когда она вышла замуж и стала
жить на своей воле, репутация эта за ней окончательно утвердилась.
В ее усадьбе он и
жил на краю большого села,
в котором скучилось несколько мелкопоместных
семей.
Кроме описанных выше четырех теток, у меня было еще пять, которые
жили в дальних губерниях и с которыми наша
семья не поддерживала почти никаких сношений. С сыном одной из них, Поликсены Порфирьевны, выданной замуж
в Оренбургскую губернию за башкирца Половникова, я познакомился довольно оригинальным образом.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето
в деревню; но,
проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться
в Москву, хотя
в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал
в нашей
семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал
в точности, сколько хранится у него капитала
в ломбарде.
Собственно говоря, Аннушка была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так как последние большую часть года
жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то
в нашей
семье все смотрели на нее как на «свою».
Жить потихоньку было бы можно, но Бог наградил их
семьею в двенадцать человек детей, из которых только двое мальчиков, а остальные — девочки.
«Кусочники»
жили семьями при банях, имели отдельные комнаты и платили разную аренду, смотря по баням, от двадцати до ста рублей
в месяц.